Во всем хорошо известном Бабьем Яру — погибло свыше 100 тысяч, причем погибло можно сказать быстро и без длительных мучений, но есть и другие менее известные места в которых люди погибали долго и мучительно. Один из таких на территории г.Хмельницкий - Stalag 355 (в нем погибло свыше 60 тыс. челвоек), при этом Проскуров (теперь Хмельницкий) был по населению как районный центр. Хорошое начало для областного центра через 3 мес началась война (15.03.1941), а через 9 устроили место жертвоприношений и всего-то в 6 км от центра города. Сейчас, даже из хмельничан мало кто знает об этом, советы молчали, а сейчас появились другие "герои".
Отрывок из романа "Дважды младший лейтенант".
Время шло ужасно медленно. Двое суток тащился поезд, то и дело останавливаясь на станциях и разъездах. В дороге еды и воды не давали. Правда, перед посадкой разрешили напиться вволю. Пили помногу, про запас, через силу, так как с собой воды взять было не во что, фляжки, котелки – все отобрали полицаи.
В Проскуров прибыли вечером. Охрана открыла вагоны и с криками "Леус! Леус! Раус! Шнеллер!” – стала выгонять пленных наружу... Неожиданно, как по команде, мы, так называемые партизаны, бросились к соседним вагонам и смешались с другими пленными. Что тут было! Крики, сигнальные свистки, выстрелы. Толпа пленных, не зная куда деваться, заметалась около вагонов, а между ними бегали охранники, кого-то хватали, били прикладами. Но было поздно. Найти нас среди сотен людей, таких же, как мы, было невозможно. Так, счастливый случай помог нам, полупартизанам, раствориться в общей массе военнопленных. Уже ночью, после долгих построений, пересчетов и проверок, пленных загнали в лагерь.
На следующий день утром первыми в лагере появились полицаи и переводчики, одетые в добротное наше советское обмундирование, точно, как наши офицеры, только с белыми повязками на рукавах.
Началось построение. Шум, гвалт, матерщина полицаев. Люди сразу не могли понять, чего от них хотят, как строиться, становились не по двое, как было приказано, а по "три” или даже по "четыре”. "Порядок" наводили полицаи. Они, как собаки, набрасывались на пленных, били палками, хлыстами всех, кто только попадал под руку. Хлестали так, что лопалась кожа, заливая лица, руки и гимнастерки кровью. "Свои" полицаи были страшнее немцев. И тут я заметил Степана, пропавшего вчера при высадке из вагонов, его трудно было узнать, переносица и глаза заплыли, на лице синяки с желтовато-кровяным отливом. Я пробрался к нему и мы встали в строй рядом, пожимая друг другу руки.
Наконец, порядок был наведен, пленных построили. Сотни людей стояли на плацу бывшего военного городка, превращенного в лагерь военнопленных, изолированного от всего мира рядами колючей проволоки и сторожевой охраной. В строю находились только "свежие" пленные, прибывшие за последние дни. "Старички" же, оказавшиеся в лагере гораздо раньше, разглядывали нас из окон бывших красноармейских казарм. Их легко можно было отличить от "свежих" пленных по серым, отечным лицам, по худобе, которая проглядывала сквозь одежду.
Из второго ряда не очень-то было видно и я, приподнявшись на носки, увидел идущих офицеров.
– Сейчас начнется, – с тревогой произнес Степан. Немцы остановились, поговорили между собой и медленно пошли вдоль рядов, внимательно вглядываясь в лица пленных. Стояла абсолютная тишина. Наконец, переводчики объявили:
– Всем, кто прибыл вчера вечером необходимо выйти из строя и построиться у ворот лагеря. Вышедшие пленные будут направлены в рабочие команды на сахарные заводы Украины, остальные поедут в лагеря Германии.
Степан вопросительно посмотрел на меня. Я покачал головой и тихо сказал:
– Не выходи. Провокация.
Мы остались на месте. Но многие вышли из строя. Каждый хотел жить, каждый стремился, как можно быстрее попасть в любую рабочую команду, тем более, на Украине, лишь бы не застрять в лагере. Нам выходить было нельзя. Я был уверен, что пленных партизан будут искать в первую очередь среди вышедших.
Несколько часов длилась церемония составления списков и комплектования команд. И только после этого объявили "миттаг" – обед. Вот тогда я узнал впервые, что такое "баланда". Так в лагере называли суп, вернее, жидко заправленное мукой пойло. Это были настоящие помои. Котелков и ложек почти ни у кого не было, баланду разливали в пилотки, а то и просто в подолы гимнастерок. А что делать?
На территории лагеря все оставалось по-прежнему, как до войны: добротные казармы, аккуратные аллеи, дорожки, площадки с турниками и брусьями, подвесные умывальники, рассчитанные на разовый прием десятков людей – не было только травы, она исчезла, ее до самых корешков и даже с корнями вырвали и съели пленные, обнажив, утрамбованную тысячами ног, землю. День в лагере казался годом, мысли все время были заняты ожиданием перемен и жратвы.
С раннего утра все приходило в движение в поисках пищи, курева и земляков. В общей зоне, куда нас перевели, можно было свободно бродить по территории, заходить в казармы к "старым" пленным. "Подкалымить" что-нибудь из жратвы было почти невозможно и только некоторым, сумевшим сохранить кое-какие ценности, часы, ножи и другое, удавалось выменять их у полицаев, санитаров и похоронной команды на кусок хлеба или закрутку махорки. Утром на так называемый завтрак, нам выдавали граммов по сто суррогатного хлеба, который моментально проваливался в пустую утробу, в обед – черпак баланды, на ужин – ничего. Зато воду можно было пить от пуза – сколько хочешь.
Люди таяли на глазах. Вскоре и у нас, "свежих", худоба начала пробиваться наружу, резче обозначались надбровные дуги, подбородки, сгорбились спины. Жестокий голод лишал людей всякого рассудка – резали и крошили мелко-мелко ремни, крошку смачивали водой, жевали и глотали. Я видел, как узбеки пили глину, разведенную водой, а потом, на второй день катались по земле, корчились от адских болей в животах, вызванных тяжелейшими запорами и умирали в нестерпимых муках. Каждый день колымага, запряженная лошадьми, объезжала лагерь и увозила трупы пленных.
Со Степаном мы сдружились быстро, и все время держались вместе: за хлебом или за баландой становились рядом, спали рядом и даже в туалет ходили в одно время. Однажды, проснувшись утром, мы не обнаружили своих пилоток – украли, сняли у спящих. Искать было бесполезно. Вечером мы долго прицеливались к спящим – к кому бы поудобнее лечь. А ночью, как ни в чем не бывало, прихватив чужие пилотки, перешли спать на другое место. Первый и последний раз в плену я совершил преступление, подлость по отношению к такому же пленному, как и я. Начиналась новая, совсем незнакомая лагерная жизнь: голодная, холодная, со своими жестокими законами.
памятник жертвам концлагеря Stalag 355, Хмельницкий
Если вам понравился материал, можно добавить ссылку на него к себе в блог:
Pardon me for writing in English. Do you know where I can get high-resolution copies of the photos of Stalag 355? We are documenting the prisoner of war camps where the Germans held, and killed, so many Red Army soldiers. Thank you for any help you can give!
